Дислексия и дисграфия: дети, которых нельзя относить к категории «плохих»

Учи­теля счи­тают: дислек­сия и дис­гра­фия – нарас­та­ю­щая про­блема  в обще­стве, всё более частая у школь­ни­ков. Детей, кото­рым нелегко читать и писать, стало больше. Почему? И можно ли с этим бороться? Узнаем из интер­вью Татьяны Чер­ни­гов­ской теле­ка­налу «Док­тор».

Веду­щая Юлия Мушт­а­кова бесе­дует  с попу­ля­ри­за­то­ром науки,  нейро-линг­ви­стом, спе­ци­а­ли­стом в обла­сти изу­че­ния мозга на тему «Дислек­сия у детей: как пре­одо­леть труд­но­сти с чте­нием и письмом?».

– Татьяна Вла­ди­ми­ровна, по ста­ти­стике каж­дый пятый уче­ник стал­ки­ва­ется с труд­но­стями чте­ния и письма. По вашим наблю­де­ниям про­блема дислек­сии дей­стви­тельно имеет такой масштаб?

– Зна­ете, я к ста­ти­стике отно­си­лась бы акку­ратно. 5% или 15 % – мы на самом деле не знаем, хотя это не меняет проблему.

Для того чтобы ана­ли­зи­ро­вать ста­ти­сти­че­ские иссле­до­ва­ния, нужно очень серьез­ное обсле­до­ва­ние боль­ших групп людей, чего нико­гда и нигде не про­ис­хо­дило. Потому что ста­рой ста­ти­стики на этот счёт нет и быть не может. 

Во-пер­вых, раньше никто не знал, что есть такая штука как дислек­сия, а во-вто­рых, кто это измерял?

Это мы сей­час знаем, что нет прак­ти­че­ски ни одного класса в школе, где не было бы парочки дислек­си­ков, и при­чем «парочки» – я говорю это так, для кра­соты, досто­верно мы ничего не знаем. Они не диа­гно­сти­ро­ваны, и учи­теля только в самое послед­нее время – и то, думаю, только в сто­ли­цах, – стали об этом знать.

Все эти люди попа­дали в кате­го­рию дво­еч­ни­ков. У взрос­лых уста­новки были такие: либо дво­еч­ник, потому что тупица; либо мер­за­вец, потому что ничего не учишь, либо – ну, зачем ты про­гу­ли­ва­ешь уроки – неважно, почему. 

Важно то, что дети попа­дали в кате­го­рию пло­хих. И они попа­дали туда и потому, что они сами не знали, и оттого, что учи­теля про это не знали, и оттого, что роди­тели не знали. 

Я на самом деле глу­боко сочув­ствую таким детям, потому что они в зна­ко­вом ваку­уме. Сам ребе­нок не может знать, что с ним не так, и осталь­ные не знают – а что с ним, в чем дело?

Есть подо­зре­ние, что коли­че­ство людей с дислек­сией и с дис­гра­фией (дис­гра­фия – это нару­ше­ние письма, это очень часто свя­зан­ные вещи) рас­тёт. А как мы можем это дока­зать для того, чтобы ска­зать точно, рас­тет или не рас­тет, или умень­ша­ется, или вообще  уро­вень один и тот же?

Мы же должны иметь ста­ти­стику за мно­гие годы, деся­ти­ле­тия – если не ска­зать сто­ле­тия, чего у нас нет и нико­гда не будет. Поэтому, хотя ощу­ще­ние такое есть, и об этом часто гово­рят, и у меня такое ощу­ще­ние есть, но это, как гово­рят учё­ные, без дока­за­тельств дешево стоит. Цифры я бы не  упо­ми­нала вообще, а то, что это весьма рас­про­стра­нен­ная вещь – это точно.

– Мы часто слы­шим, что дислек­сики – про­сто изба­ло­ван­ные дети,  у них слиш­ком тре­вож­ные роди­тели, и конечно же, в совет­ские годы ничего такого не было, и нор­мально все учи­лись в школе… 

Да, не без труда, да, с опре­де­лен­ными слож­но­стями, но учи­лись. Что бы вы могли отве­тить на такой аргумент?

– Этот аргу­мент для меня совер­шенно не аргу­мент, потому что он быто­вого свой­ства. Пони­ма­ете, раньше дети были умнее, фрукты слаще .. – это несе­рьез­ный разговор.

Если мы гово­рим в рам­ках науки, то у любой науки есть пра­вила игры. Эти пра­вила игры – дока­за­тель­ства. Таких дока­за­тельств ни у кого нет. То, что всех рас­пу­стили – да, может, и рас­пу­стили, но это не решает ту про­блему, кото­рую мы с вами обсуждаем.

Про­блема абсо­лютно не наду­ман­ная. Если мы рас­смат­ри­ваем ее как меди­цин­скую про­блему, то тогда дислек­сия и дис­гра­фия попа­дают в кате­го­рию нару­ше­ний, кото­рые носят назва­ние «мини­маль­ная моз­го­вая дисфункция».

И тогда сюда отно­сят раз­ные вещи: дефи­цит вни­ма­ния – зна­ете, это дети, кото­рые как шило в одном месте, кото­рые уси­деть не могут и ни на чем не могут сосре­до­то­читься,. Туда даже попа­дает такая про­блема, кото­рая у меня вызы­вает недо­уме­ние, если не ска­зать смех, кото­рая назы­ва­ется «неспо­соб­ность учиться» – ничего себе диагноз!

Это несе­рьезно, потому что нужно объ­яс­нить: а что вы име­ете в виду? Что у этого чело­века нару­шена память, или у него нару­шен слух, или у него нару­шено зре­ние – это не весь спи­сок. Тем не менее, кате­го­рия мини­маль­ной моз­го­вой дис­функ­ции есть.

– Что же все-таки про­ис­хо­дит с моз­гом чело­века при дислек­сии? Есть какие-то послед­ние иссле­до­ва­ния, кото­рые нас при­бли­зят к ответу на этот вопрос?

– Да, есть. Пред­по­ло­жим, что роди­тели начи­та­лись какой-то лите­ра­туры и видят, что у их ребенка, кото­рый уже пошел в школу, как-то не идет. И они, начи­тав­шись этого, при­хо­дят к учи­тель­нице и гово­рят: вот, мы счи­таем, что у Пети нашего дислексия.

А учи­тель­ница про это, пред­по­ло­жим, вообще ничего не слы­шала. Это одна история.

Исто­рия дру­гая: учи­тель­ница, наобо­рот, знает. И она роди­те­лям гово­рит: а вы зна­ете, у него не про­сто так двойки, у него здесь что-то не то, его надо обследовать.

Здесь может начаться кон­фликт роди­те­лей и учи­те­лей. Потому что роди­тели, осо­бенно тще­слав­ные (а их много, они счи­тают, что они кроме Моцарта ну про­сто никого не могли родить, в край­нем слу­чае – Эйн­штейна) не при­знают факта нару­ше­ний, и идет конфликт.

Они гово­рят: вы непра­вильно учите, и мой ребе­нок осо­бый, вы его непра­вильно пони­ма­ете – ну, и все вари­анты вот этих вза­и­мо­от­но­ше­ний, когда все всеми недовольны.

И пер­вое, что нужно сде­лать: это опре­де­лить, что на самом деле про­ис­хо­дит, какова реаль­ность. Есть тесты, хоро­шие тесты, есть книги. Если вы про­сто не зна­ете, что про­ис­хо­дит, с чего-то надо начать, это про­стой спо­соб, он не окон­ча­тель­ный, но это пер­вый подход. 

Сна­чала надо это пройти, и вы полу­чите ответ, кото­рый будет – я повто­ряю, – не окон­ча­тель­ным, а вот таким пред­ва­ри­тель­ным, и там будет ска­зано, есть ли дан­ные за то, что это может быть дислек­сия, и дальше нужно смотреть.

Я повто­ряю: во-пер­вых, нужно выяс­нить реаль­ное поло­же­ние дел. Это если педа­гоги под­го­тов­лен­ные, то отча­сти это могут сде­лать они, а отча­сти при­дется пойти, если удастся, к спе­ци­а­ли­стам, кото­рые зани­ма­ются именно дислек­сией – к лого­педу или нейропсихологу.

Я бы для начала выяс­нила, каков уро­вень рече­вого раз­ви­тия ребенка, уст­ной речи его. Как он гово­рит: это слож­ные фразы, кото­рые его воз­расту соот­вет­ствуют, или это какие-то очень при­ми­тив­ные малень­кие кусочки.

Он в уст­ном вла­де­нии речью – как вос­при­я­тия, так и про­дук­ции, – нахо­дится в норме сво­его воз­раста или нет? Если ока­жется, что у него и с уст­ной речью так себе, то я бы стала копать здесь.

Я бы, напри­мер, посмот­рела, есть ли у него пра­виль­ное раз­ли­че­ния фонем дан­ного языка. Фонема – это мини­маль­ная язы­ко­вая еди­ница, при смене кото­рой на дру­гую, близ­кую, меня­ется смысл слова, вроде «пел– пил».

Ска­жем, вы кла­дете кар­тинку, там коса и коза, и гово­рите «коса» – он вам косу дает или козу тоже выдаст. То есть он даже может услы­шать не так, и это пред­мет осо­бого внимания.

Если он не слы­шит слово верно, то что это зна­чит? Может быть, это зна­чит, что надо про­ве­рить его слух. Это посте­пен­ные шаги. Если ока­зы­ва­ется, что у него аудио­грамма пол­но­стью в порядке, но при этом, когда вы ему гово­рите «коса» и «коза» – он не раз­ли­чает, то это зна­чит, что у него могут быть моз­го­вые нарушения.

Это уже не ухо, и это не пери­фе­ри­че­ский слух, а цен­траль­ный, и может быть  пора­жена зона Вер­нике, когда у чело­века есть фоне­ма­ти­че­ские нарушения.

Но только не нужно впа­дать в безу­мие и начать делать все эти огром­ные обсле­до­ва­ния до того, как вам вот этот пер­во­на­чаль­ный некий врач или лого­пед,  или это тести­ро­ва­ние, про кото­рое я говорю – они вам не ска­зали, что есть силь­ное подо­зре­ние на дислексию.

Вот только тогда надо идти и смот­реть, какого она типа, чем она вызвана. Она может быть вызвана тем, что ухо пло­хое. Тогда это легко реша­емо – сей­час такое коли­че­ство малень­ких слу­хо­вых аппа­ра­тов, кото­рые вста­вят в ухо, и никто этого не увидит.

Или это нев­ро­ло­гия – нет ли у него тиков, не мор­гает ли он, не заи­ка­ется ли он, не делает ли он каких-то сте­рео­тип­ных дви­же­ний – это мелочи, кото­рые наме­кают на то, что здесь может быть неврология.

Пони­ма­ете, она не язы­ко­вая, но при про­чем рав­ном может ска­зы­ваться. Он левша или правша? Левши чаще ока­зы­ва­ются дислек­си­ками. Во вся­ком слу­чае, это не хорошо и не плохо, это про­сто факт.

Ска­жем, если бы я соби­рала на этого чело­века ана­мнез, и там в том числе было бы лев­ше­ство или амби­декс­трия – само по себе оно не зна­чит ничего, но если гало­чек слиш­ком много: это подо­зри­тельно, то подо­зри­тельно, – берите на заметку.

Потому что еще в 1937 году англи­ча­нин Ортон опи­сал идею дислек­сии как нару­ше­ние полу­шар­ного баланса в голове. Во вся­ком слу­чае, этот фак­тор есть.

– Вы затро­нули одно клю­че­вое поня­тие – интел­лект. Давайте сразу про­го­во­рим нашим роди­те­лям, что дислек­сия – это не умствен­ная отста­лость. Ребе­нок с дислек­сией – это умный ребе­нок, и даже может быть гени­аль­ным, это не глу­пый чело­век.

– Ребе­нок с дислек­сией – это тот, у кото­рого в порядке интел­лект, либо норма, либо даже выше. У него в порядке и слух, у него в порядке зре­ние, у него нет нев­ро­ло­ги­че­ских нару­ше­ний, он не аутист, у него нет ника­ких пси­хи­ат­ри­че­ских нару­ше­ний, – у него всё в порядке, кроме одного.

Когда он читает – то, как гово­рится, тушите свет, и все его силы ухо­дят на то, чтобы про­драться через это бисер­ное оже­ре­лье тек­ста. Пред­ставьте себе, что такое чте­ние: каж­дая отдель­ная буква не зна­чит сама по себе ничего, сама по себе отстоит отдельно от всего.

Сим­волы начи­нают что-то зна­чить тогда, когда они ока­за­лись друг с дру­гом в опре­де­лен­ных отно­ше­ниях, в алго­ритме. Вот, сна­чала это, потом это, потом это, а потом  вот это. Если мы поме­няем их местами, вся эта исто­рия разрушается.

Зна­чит, что делать дол­жен чело­век, а ребе­нок – я вообще не пони­маю, как его мозг  справ­ля­ется с этим, это жут­кая работа! Зна­чит, он видит вот эти малень­кие штучки, он при этом, между про­чим, дол­жен знать, какая штучка соот­вет­ствует какому звуку.

Я почему гово­рила «коса – коза»? Для пись­мен­ной речи еще есть такая спа­си­тель­ная вещь, как про­белы. Потому что мы с вами сей­час раз­го­ва­ри­ваем, это вот как ухо, напри­мер, знает, где одно слово кон­чи­лось, а вто­рое нача­лось. Я как быв­ший фоне­тист знаю, что это про­сто кош­мар, я не пони­маю, как мозг справ­ля­ется с этим.

Что дол­жен делать несчаст­ный ребе­нок, для кото­рого всё это проблема?

И когда его глаза начи­нают вот это ска­ни­ро­вать, то что про­ис­хо­дит: зри­тель­ная инфор­ма­ция попа­дает в заты­лоч­ные отделы голов­ного мозга, кото­рые заняты обра­бот­кой слож­ных зри­тель­ных обра­зов. Вот это туда попало, а после этого оно должно найти себе место в раз­ных точ­ках мозга, в том числе и в речевых.

При­мерно 17 зон мозга участ­вуют  в работе во время чте­ния, и это слож­ней­шая дея­тель­ность. Как мы вообще справ­ля­емся с этим, если только заду­маться, то про­сто понять нельзя.

И заме­тим: все, что мы сей­час гово­рим, он же ска­ни­рует, пони­ма­ете, мозг наш или ребенка – он ска­ни­рует это, он дол­жен идти только в одну сто­рону, он не дол­жен воз­вра­щаться, он не дол­жен про­пус­кать ника­кие куски, он идет, он сле­дует стро­гому алгоритму.

Мозг-то сам по себе рабо­тает, мозг, когда это все про­ис­хо­дило, сам себе эти алго­ритмы напи­сал, там у него, так ска­зать, учеб­ник лежит.

У ребенка, у кото­рого слож­но­сти такого рода,  всё непро­сто. Он ведь, бед­няга, что дол­жен сде­лать: его все энер­ге­ти­че­ские ресурсы ухо­дят только на то, чтобы меха­ни­че­ски про­драться через все вот это. И у него все силы ушли на то, чтобы только этот бисер собрать в нуж­ном порядке.

А когда вы его после этого спро­сите: «А что там было-то?» – ока­жется, что он не имеет ни малей­шего пред­став­ле­ния, потому что ника­ких сил у него не оста­лось на то, чтобы до смысла добраться. Это одно­значно дислексия.

Но я хочу, чтобы все поняли, что дислек­сия – это, зна­ете, общая кор­зинка, очень много ее видов, это что-то одно. У одних нару­шено вза­и­мо­от­но­ше­ние фонем с гра­фе­мами. У дру­гих нару­шена рабо­чая память. И когда ребё­нок дошел до конца этого слова, он забыл начало слова.

К при­меру, дана фраза, состо­я­щая из более или менее корот­ких слов – вот он про­чел одно, про­чел вто­рое, тре­тье, чет­вер­тое, пятое, а дальше вы спра­ши­ва­ете: «И что?» А он пом­нит пятое, а пер­вое, вто­рое, тре­тье, а может быть, и чет­вер­тое, а начало он уже забыл, и смысл фразы теряется.

Совре­мен­ная наука обла­дает сред­ствами объ­ек­тив­ной оценки того, что про­ис­хо­дит, когда ребе­нок читает, и оценки того, что про­ис­хо­дит в это время у него в мозгу.

Можно смот­реть в томо­графе, в МРТ, что у этого чело­века в голове, когда он читает. И тогда мы уви­дим, что у этого чело­века могут быть нару­ше­ния в опре­де­лен­ной зоне.

Но не нужно искать в мозгу, также как и в генах, места, ответ­ствен­ные за кон­крет­ные функ­ции. Слож­ные функ­ции – такие как речь и всё, что с ней свя­зано, как пись­мен­ная, так и уст­ная, обес­пе­чи­ва­ется и мно­гими генами и мно­гими местами в мозгу.

Почему все эти обсле­до­ва­ния так важны? Потому что нужно исклю­чить всё, что можно – а может быть там, упаси Гос­подь, опу­холь какая. Нужно сна­чала исклю­чить все пло­хое, совсем плохое.

Но чего бы я не хотела – это чтобы наши зри­тели и слу­ша­тели кину­лись обсле­до­вать каж­дый сво­его ребенка. Вот этого не надо. Надо сна­чала понять: а к вам вообще это имеет отно­ше­ние, или вам про­сто ужасно понра­ви­лось зани­маться попу­ляр­ной нау­кой, и вы теперь дове­дете как всех уче­ни­ков в классе, так и всех род­ствен­ни­ков, обсле­дуя всех под­ряд? Этого надо избежать.

Любой здо­ро­вый ребе­нок Земли может осво­ить любой язык Земли как свой род­ной. Это гово­рит о том, что у нас в мозгу есть гене­тика, кото­рая занята только язы­ко­выми процессами. 

Это не зна­чит, что есть гены языка – Боже упаси. Но курицу вы можете учить языку – хоть латыни, хоть шумер­скому, сколько хотите – у нее нет такого мозга для того, чтобы это выучить.

Дело не в том, что у нее рта нет, кото­рым гово­рить – у нее мозга такого нет. У нас же есть мозг, кото­рый может оси­лить язык, пони­ма­ете, это наша гене­ти­че­ская под­пись как био­ло­ги­че­ского вида.

–Что сего­дня известно о гене­тике дислексии?

– Есть семьи, в кото­рых вся­кие фокусы с язы­ком. И на эту тему как раз был открыт ген, кото­рый сразу был объ­яв­лен как ген языка, это зна­ме­ни­тый FOXP2.

Когда это было опуб­ли­ко­вано, это был про­сто взрыв – и в науке, и даже в око­ло­на­уч­ном про­стран­стве – везде было напи­сано: «Открыт ген грам­ма­тики, открыт ген языка!», и так далее.

Страшно все воз­бу­ди­лись и очень обра­до­ва­лись. Откуда они это взяли? Пони­ма­ете, это ведь серьез­ные уче­ные, это не дурачки и не невежды.

Совер­шенно с дру­гими целями обсле­до­вали семью, у кото­рой фокусы были в несколь­ких поко­ле­ниях, а фокусы такие: бабушка никак не могла начать гово­рить, позже стала гово­рить, чем должна бы.

Дедушка научился гово­рить вовремя, но лучше бы вообще мол­чал – он путал грам­ма­тику, он потом не мог научиться читать. Дво­ю­род­ная пле­мян­ница заи­ка­лась, там были раз­ные вари­анты, но все были свя­заны с языком.

И поэтому умным англи­ча­нам, поскольку это англий­ская работа, – при­шло в голову – посмот­реть, что у них с генами. Про­ве­рили и обна­ру­жили, что у них ано­ма­лии этого гена FOXP2. Они обна­ру­жили в одном семей­стве, и я говорю про кон­крет­ную работу.

И такой взрыв был: о, мы нашли спе­ци­фи­че­ский чело­ве­че­ский ген, мы нашли тот ген, кото­рый делает нас людьми! – потому что ни у кого больше языка нет, а у нас, у людей, есть, и он здесь сломан.

Празд­ник длился недолго, потом этот FOXP2 нашли у дру­гих био­ло­ги­че­ских видов – и у котов, и у мышей, у кого только не нашли. Празд­ник был испор­чен, потому что языка у них нет, а FOXP2 у них есть.

Потом выяс­ни­лось, что этот FOXP2 есть двух вер­сий. Он есть спе­ци­фи­че­ский чело­ве­че­ский, а есть тот, кото­рый такой же, но дру­гой, у них раз­ница в две аминокислоты.

У чело­века есть этот его вари­ант, и это очень интересно.

Отно­си­тельно недавно была сде­лана работа, кото­рая меня вос­хи­щает своим изя­ще­ством. Взяли чело­ве­че­ский ген этот FOXP2 и заме­нили им кры­си­ный ген у крыс. «Засу­нули» они чело­ве­че­ский ген этим кры­сам. Разу­ме­ется, крысы Шекс­пира читать не стали, но очень важ­ная вещь: у них, во-пер­вых, очень уве­ли­чи­лась голо­со­вая ком­му­ни­ка­ци­он­ная актив­ность, они бол­тали бес­ко­нечно, то есть вот этого писка стало очень много.

Более того, его аку­сти­че­ский диа­па­зон очень рас­ши­рился, появи­лись частоты и низ­кие, и высо­кие. Это гово­рит о том, что, хотя FOXP2 – не ген языка, но к ком­му­ни­ка­ции – более того, к зву­ко­вой ком­му­ни­ка­ции имеет пря­мое отношение.

На самом деле сей­час на этот ген такой взгляд: это хаб, кото­рый зани­ма­ется не тем, что фонемы про­из­во­дит или суф­фиксы счи­тает, а он зани­ма­ется тем, что он обес­пе­чи­вает пра­виль­ную ней­рон­ную актив­ность в нуж­ных местах.

То есть он строит в пра­виль­ном месте пра­виль­ную ней­рон­ную сеть, он не занят линг­ви­сти­кой. Любая слож­ная дея­тель­ность не может обес­пе­чи­ваться одним геном, там «куча народу» рабо­тает всю эту на язы­ко­вую историю.

Мы не ищем мест в мозгу, где напи­сано: вот здесь дислек­сия. Что-то  может быть нару­шено, а дислек­сии как раз нет, потому что у мозга огром­ные ком­пен­са­тор­ные воз­мож­но­сти. Есть ком­пен­си­ро­ван­ные дислек­сии: одна зона не рабо­тает, под­клю­ча­ется другая.

Чело­века можно научить – есть спе­ци­аль­ный лого­пед, кото­рый именно это умеет делать. 

Это дол­жен быть не любой лого­пед, а лого­пед, кото­рый зани­ма­ется чте­нием и пись­мом. И тогда он будет долго зани­маться с этим ребен­ком теми мето­дами, кото­рыми он владеет.

И он ком­пен­си­рует это, поскольку про­блема дислек­сии и дис­гра­фии огромна, и она рас­про­стра­нена по всему миру.

Соб. инф.
Видео-вер­сия передачи