Борис Мессерер: «После ареста родителей Майе Плисецкой грозил детский дом»

В Москве на Тверской улице, в доме 25/9 этим летом открылся музей-квартира Майи Плисецкой. Квартиру, в которой много лет жила балерина, передал в дар Театральному музею имени Бахрушина супруг великой танцовщицы композитор Родион Щедрин. И теперь каждый желающий может прикоснуться к закулисью творчества, пожалуй, самой известной балерины в мировой истории. Сегодня о Майе Плисецкой на страницах нашего журнала вспоминает ее двоюродный брат, знаменитый театральный художник Борис Мессерер.

В1984 году моя двоюродная сестра Майя Плисецкая работала в Испании, в Мадриде (ее пригласили возглавить труппу национального балета), и попросила меня как художника «Кармен-сюиты» помочь ей с переносом этой постановки на сцену театра «Реал». Так и я оказался в Испании. Однажды, блуждая по Севилье, где проходили гастроли театра, я наткнулся на объявление о последнем в сезоне бое быков, который должен был состояться через пару дней в небольшом городке неподалеку. Конечно, я мечтал побывать на настоящей корриде. Бросился к Майе. Она согласилась составить мне компанию.

Накануне в магазинчике эксклюзивной одежды я заметил женский туалет, поразивший меня. Он состоял из фрачка изумрудного цвета с фалдами, но без лацканов и такого же цвета брюк. Я показал наряд Майе, и она его купила. В нем и поехала на корриду. Нас вез черный служебный лимузин, который полагался Плисецкой как руководителю испанской балетной труппы. Водителем был двухметровый красавец Карлос, который даже в самую жаркую погоду не снимал галстука и блейзера. И вот мы добрались до небольшой арены. За деревянным ограждением возвышалось всего пять рядов мест для зрителей. В отдельной ложе расположились мэр города и члены управы. Мы с Майей и Карлосом заняли места в первом ряду. Помню, сидели на мешочках с песком — их каждому выдавали при входе для удобства.

Коррида открылась парадом участников, все они были в очень ярких костюмах из ткани с добавлением люрекса, сверкавшей на солнце. Начался бой. В двух схватках из четырех победителями вышли быки. Когда они подминали тореадоров под себя, их отвлекали пикадоры, умело орудуя красными мулетами. Поверженным парням тем временем оказывалась медицинская помощь. Для меня зрелище оказалось тяжелым, особенно когда несчастных быков все-таки убивали на глазах у зрителей. А вот Майя была целиком захвачена представлением и напряженно следила за всем происходящим.

В последнем бою на арену вышел знаменитый тореадор. Он оказался немолодым, статным, высоким португальцем, почему-то рыжим. После каждой воткнутой бандерильи он ловко уводил лошадь от разъяренного быка. Майя следила за ним невероятно напряженным взглядом, со всей неистовостью своего темперамента. И вдруг перед самой кульминацией боя какой-то молодой испанец из числа зрителей соскочил со своего места и присел на корточки прямо перед нами, опершись о поручень ограждения. Он перекрыл Майе обзор, и в то же мгновение она изо всей силы дала ему ногой под зад. У меня в голове пронеслось: что сейчас будет? Темпераментные испанцы не прощают оскорблений. Вспыхнувший, как спичка, молодой человек лишь яростно посмотрел на Майю и отскочил от нас метра на полтора, потирая ушибленное место. Вид безумной рыжей женщины в изумрудном наряде подействовал на него гипнотически. А Майя не обратила на этот инцидент никакого внимания, ее взгляд по-прежнему был прикован к схватке.

Тем временем знаменитый тореадор встал в стременах во весь рост и нанес быку сокрушительный удар своей рехоной — точно в загривок. Бык рухнул и завалился на бок — смерть наступила мгновенно. Тем самым тореадор проявил высочайшее мастерство. Отрезав быку уши и хвост, победитель пошел вокруг арены, демонстрируя зрителям свои трофеи. А ликующая толпа хлынула на поле боя. Не успел я выдохнуть после увиденного, как Майя, перескочив через ограждение, бросилась к тореадору — в точности повторив поступок театральной Кармен. Триумфатор же в изумлении остановился перед неожиданно возникшей женщиной с развевающимися волосами, в светящемся зеленом костюме и что-то страстно ему говорящей на непонятном языке. Он, оторопев, не мог отвести от Майи взгляда. Тут подоспели мы с Карлосом, и водитель объявил герою, что перед ним великая русская балерина. И начал переводить восторженные слова Майи. Слушал тореадор со смущенной улыбкой и в растерянности стал приглашать нас к себе домой. Но мы отказались — пора было возвращаться в театр. Продирались мы к машине через толпу мальчишек, просящих у Майи автографы…

Майя в моей жизни существовала всегда — сколько себя помню. Жили мы довольно близко друг от друга, я — на улице Немировича-Данченко в знаменитом актерском доме (теперь это Глинищевский переулок), она — около Большого театра в Щепкинском проезде, а позднее — на улице Горького. В Щепкинском Плисецкие занимали две комнаты в густонаселенной коммунальной квартире. Первая служила гостиной и одновременно спальней мамы Майи и ее младших братьев, Александра и Азария, а во второй — крошечной, похожей на пенал с окошком, жила сама Майя. Там помещались только раскладывающийся диван-кровать, небольшой шкаф и туалетный столик с трельяжем — все. Но тем не менее это была отдельная комната, в которой она могла уединиться и отдохнуть после спектаклей. Правда, полноценному отдыху мешал грохот по ночам — из театра выносили или, наоборот, вносили разобранные декорации.

В Майину комнатку посторонним вход строго воспрещался, зато в гостиной постоянно толпился народ: поклонники, журналисты, музыканты, а зачастую и самые видные представители творческой интеллигенции. Встречал я здесь Эмиля Гилельса, писателей Леонова, Катаева, Вишневского, Кирсанова, Ласкина, режиссера Романа Кармена. И это в коммуналке, где в ванную, в уборную и к телефону выстраивались вечные очереди. Когда бы я ни пришел, три-четыре человека обязательно кучковались в коридоре. А сам этот длинный коридор был полон каких-то экзотических звуков: где-то распевались, где-то играли на музыкальных инструментах, откуда-то доносились обрывки темпераментных разговоров и так далее. Мальчиком я приходил к Плисецким играть с Аликом (так в семье называли среднего брата Майи Александра). Позже — к Майе рисовать. Плисецкая к тому времени получила отдельную двухкомнатную квартиру, но не просто в том же доме, а на одной лестничной площадке с прежней квартирой, в которой осталась жить ее мама Рахиль Михайловна.

Когда я стал студентом Архитектурного института, у нас с Майей появилась
одна традиция… На спектаклях Плисецкой дарили безумное количество
цветов. Расставить все эти цветы в вазы было проблемой, потому что
емкостей вечно не хватало. Майя всегда переживала гибель цветов (как тут
не вспомнить ее знаменитый балет «Гибель розы»), поэтому просила, чтобы
я приходил и рисовал их, пока не увяли. Мне это занятие тоже нравилось,
потому что в СССР достать, да и просто увидеть, такие роскошные цветы,
какие дарили Майе, было негде. Приходил я обычно по утрам, пока Майя
спала — а рано вставать сестра не любила. Рахиль открывала мне дверь в
квартиру дочери, я доставал свои художественные принадлежности и рисовал
цветы. Живописи я учился у выдающегося художника-акварелиста Артура
Фонвизина. И мы просили Майю позировать нам — писали ее портреты. Для
этого она сама приезжала в его гостеприимную квартиру-студию. Писать
Майины портреты тоже стало традицией. Позднее я рисовал ее один — уже в
их общей с Родионом Щедриным квартире в доме на улице Горького. Теперь
это Тверская — а в квартире открыт музей Майи Плисецкой. Должен сказать,
что позировала Майя поразительным образом, потому что даже в этот
процесс она вкладывала безумную художественную страсть. С увлечением
меняла наряды, советовалась со мной, что лучше. Подбирала
соответствующий головной убор, позу. Переживала за результат. Как она
танцевала, так она и позировала. Я бы сказал, вдохновенно! Так сильна
была творческая сторона ее натуры…

Майина мама Рахиль Михайловна приходилась мне теткой, а моему отцу Асафу Мессереру (хореограф Большого театра и педагог. — Прим. ред.) — родной сестрой. Рахиль Мес­серер в 20-е годы была звездой немого кино, но оставила карьеру и посвятила себя семье и детям. Она была невероятно скромным, теплым и гостеприимным человеком — привечала всех поклонников и друзей дочери. А вот отца Майи — Михаила Эммануиловича Плисецкого — я совсем не помню. Но меня всегда интересовала его личность. Большой, талантливый, мужественный человек, высокообразованный инженер и страстный спорт­смен-мотоциклист. Моя мать Анель Судакевич (актриса немого кино, а позднее художник по костюмам. — Прим. ред.) вспоминала: «Михаил был нашим консулом на Шпицбергене. В последние свои при­езды в Москву он видел, что происходит с ответственными работниками — арест за арестом. Я запомнила его слова, сказанные в то время: «Ну уж меня-то они не заставят клеветать на себя и других».

Неизбежное свершилось в апреле 1937 года — Плисецкого арестовали. Позже из рассекреченных архивов НКВД я узнал, что суд над ним занял всего 15 минут. Состоялся он 8 января 1938 года, и тем же вечером расстрельный приговор был приведен в исполнение. До этого Михаила Эммануиловича 8 месяцев держали в Лефортовской тюрьме, где под страшными пытками он признался и в шпионаже, и в диверсиях, и в контрреволюционной деятельности, и в участии в троцкистской организации, и в подготовке террористических актов против руководителей партии. Родные о его гибели долго не знали. Их оповестили, что Михаил убыл к месту заключения без права переписки.

Через какое-то время пришли и за Рахилью, которую вместе с восьмимесячным сыном Азариком погрузили в вагон и повезли в ссылку. Алик и Майя, тоже еще дети, в момент ареста матери были на спектакле, и родственники организовали дежурство у всех подъездов Большого, чтобы перехватить их и не пустить домой. Окажись они с матерью, их бы непременно отправили в детские дома и «обезличили» — сменили бы имена и фамилии. Моя мама вспоминала: «Алика и Майечку благополучно встретили после спектакля, к нам привезли Алика, которого позднее Асаф официально усыновил. А Майечку взяла Суламифь (сестра Рахили. — Прим. ред.). Она была балериной Большого театра и, конечно, рисковала своей карьерой, беря к себе в дом дочь репрессированных родителей».

Началась история долгой семейной борьбы за освобождение Рахили. Ей удалось передать весточку родным: на одном из перегонов она стояла у зарешеченного окошка теплушки, в которой этапировали арестантов, и заметила путейщиц. С одной из них удалось встретиться взглядом, и Рахиль бросила ей записку, написанную на обрывке газеты. Там было всего четыре слова: «Везут в лагерь. Акмолинская область», — и адрес Суламифи. Чудесным образом записка была передана в Москву. И Суламифь выехала в Казахстан на свидание с сестрой. Потом были походы по кабинетам. Орденоносцам Асафу и Суламифи Мессерерам пошли навстречу, и их сестру перевели на вольное поселение в город Чимкент. Хлопоты родных на этом не остановились, и к началу войны, в 1941 году, Рахиль освободили. Рахиль с сыном вернулась в Москву, и семья воссоединилась. Первое время, когда маленькому Азарику хотелось выйти погулять, он спрашивал: «Мама, можно мне пойти за зону?»

Десятилетия спустя Азария Пли­сец­кого, к тому моменту уже много лет проживающего в Европе, неожиданно пригласили от имени президента Назарбаева в Казахстан. Там отмечали печально памятную дату, связанную с Акмолинским лагерем жен изменников родины, в числе узников которого он когда-то оказался. Азарию оплатили перелет и пребывание в Казахстане, и он поехал. На приеме его, контрастировавшего и по возрасту, и по полу с остальными бывшими заключенными, заприметил президент Назарбаев и поинтересовался: «Сколько же вам было лет, когда вы сидели в Акмолинском лагере?» — «А я не сидел, я лежал», — ответил Плисецкий…

Азарий вслед за Майей и Аликом тоже окончил балетное училище, работал в Большом и впоследствии объехал весь мир как хореограф и педагог. А я помню, как все они начинали свой театральный путь. Например, Майя в 1944 году вышла на сцену прославленного театра в «Танце маленьких лебедей». Уже тогда мне казалось, что она заметно выделяется среди сверстниц-балерин. Позже она танцевала Повелительницу дриад в «Дон Кихоте» и Фею сирени в «Спящей красавице». А первая большая удача пришла к ней в балете «Раймонда», где Майя исполнила главную партию. Было это примерно в 1945 году. А уже в 1947 году состоялся триумф Майи в партиях Одетты и Одиллии в «Лебедином озере».

Майя была уже известной в СССР балериной, когда в 1956 году Большой театр пригласили на гастроли в Лондон. И произошло это не в последнюю очередь благодаря успеху Плисецкой — импресарио был поражен феноменальным талантом молодой балерины. В афише гастролей имя Майи Плисецкой значилась наравне с именем самой Галины Улановой — уже известной за рубежом. Были напечатаны и буклеты гастролей, в которых фотографии Майи тоже присутствовали. И тут Плисецкую снимают с гастролей по совершенно бредовой и глупой причине. Дело в том, что в Лондон должен был ехать и Александр Плисецкий — в театре он был на хорошем счету. Но неожиданно его фамилия исчезла из списка. Видимо, в КГБ решили, что выпускать за границу сразу двух членов семьи неразумно, и Алика вычеркнули. Все-таки дети врага народа — к ним было особенно пристальное внимание со стороны органов. Вспыльчивая Майя, узнав эту новость, сразу бросилась к директору театра Чулаки. Но того не оказалось на месте. Уставшая, измученная после репетиции, она была вынуждена вместо отдыха перед вечерним спектаклем долго сидеть в приемной. И, не дождавшись директора, написала записку примерно такого содержания: «Если Алик вам не нужен, то, может быть, и я не нужна на этих гастролях и в театре?» По тем временам со стороны артистки это было неслыханной дерзостью. Как выражалась сама Майя: «Артисты Большого — «крепостные актеры». Записка Плисецкой стала притчей во языцех, обсуждалась не только на театральных собраниях, но, видимо, и на гэбэшных летучках. Где и решили строптивую балерину в Англию не брать.

Майя была очень подавлена. В этот период времени мы стали с ней особенно близки. Она тогда еще не вышла замуж, и рядом не было другого близкого по духу человека. Мы не доверяли ни телефонам, ни стенам собственных домов, опасаясь прослушивающих устройств. Чтобы поговорить, уходили гулять по переулкам Большой Дмитровки, и Майя отводила душу. Невероятно, но теперь на Большой Дмитровке есть сквер имени Майи Плисецкой с ее памятником в образе Кармен — кто бы мог тогда подумать!

Гастроли Большого театра в Лондоне широко анонсировались не только в Англии, но и в СССР, поэтому наша публика очень быстро узнала об интригах Большого против Плисецкой. А театралы безумно симпатизировали Майе. И когда объявили, что пока часть труппы Большого гастролирует в Лондоне, Плисецкая будет танцевать «Лебединое озеро» в Москве, билеты смели мгновенно. Помню, Майя появилась на сцене, и в зале начались такие аплодисменты, что дирижеру пришлось остановить музыку. Но это не помогло, аплодисменты продолжались во время всего танца Плисецкой. Тем самым публика демонстрировала солидарность с опальной балериной и восхищение ее талантом. Люди, сидевшие в партере вокруг меня, плакали и не скрывали своих слез. Это, конечно, была очень яркая демонстрация, такой массовый культурный протест против системы.

Пройдет еще десять лет, и Майя снова столкнется с бездушностью государства. Я говорю о постановке «Кармен-сюиты». Как человек творческий до мозга костей, Плисецкая всегда горела нововведениями в балете. Она была на пике формы, чувствовала остроту жизни и испытывала потребности в новациях в театре, в танце. В конце 1966 года в Москве проходили гастроли Национального балета Кубы. Майя побывала на спектакле, поставленном Альберто Алонсо. Как вспоминала Майя, его хореографический язык поразил ее, она почувствовала в этой пластике созвучие образу Кармен. Нетерпеливая Майя еле досидела до антракта и бросилась за кулисы к Алонсо: «Альберто, хотите поставить для меня «Кармен»?» Он был в восторге от этой идеи: «Это моя мечта!»

Но Джордж Бизе написал свою знаменитую музыку для оперы, и под балет ее требовалось адаптировать: что-то сократить, что-то, напротив, дополнить. Сначала Майя предложила свою идею Шостаковичу. Он согласился взяться за адаптацию, но позже передумал, сказав: «Я боюсь Бизе». Пришлось с той же просьбой обращаться к Хачатуряну, но и он лишь затягивал процесс. В конце концов за работу взялся супруг Майи Родион Щедрин. Когда Майя поставила мне на магнитофоне готовую запись «Кармен-сюиты», я был поражен: эти колокола в начале, это торжественное вступление! Да вся партитура звучала очень впечатляюще. «Музыка целует музыку», — скажет позже о «Кармен-сюите» Белла Ахмадулина (вторая жена Бориса Мессерера. — Прим. ред.).

Никто не знал, получится ли у Алонсо осуществить постановку полноценного балета. Ведь, во-первых, он был очень занят на родине — ставил много спектаклей для Национального балета Кубы, где примой была жена его брата Алисия Алонсо. А во-вторых, его приезд в СССР требовал оформления документов, проходивших через неповоротливые жернова Министерства культуры и лично Фурцеву, с которой у Плисецкой были очень неровные отношения. Иногда товарищ министр симпатизировала Майе, потом дико ее отчитывала. Фурцева, конечно, с «темнотами» была — образование ее не соответствовало занимаемой должности. Тем не менее Екатерина Алексеевна иногда шла на какие-то уступки — ничто человеческое, женское было министру не чуждо… Майя вспоминала об этом так: «В девять утра я сидела в приемной Фурцевой. Секретарь министра поморщилась: «Что же вы, Майя Михайловна, без звонка?» Но, на мое счастье, министр появилась на пороге своего кабинета и приветливо поинтересовалась: «Это вы ко мне в такую рань вместо балетного класса?» В ответ не очень внятно и сбиваясь, я стала просить Фурцеву пригласить Альберто Алонсо на постановку «Кармен» в Большой театр. Иностранных балетмейстеров в то время в «императорский театр» на пушечный выстрел не подпускали. Не дай бог, заразят еще «девственный» балет Большого разными тлетворными западными тенденциями. Но Алонсо был кубинцем, так что сотрудничество с ним успешно укрепляло дружбу народов стран соцлагеря. «Значит, одноактный балет на сорок минут? — переспросила Фурцева. — Что-то вроде маленького «Дон Кихота»? Праздник танца? Испанские мотивы? Думаю, это не встретит серьезных возражений и хорошо скажется на советско-кубинских отношениях».

Так Алонсо стал приезжать в Мос­кву, и закипела работа над балетом… Сперва Майя предложила взяться за оформление спектакля легендарному художнику Александру Тыш­леру — другу Лили Брик. А мнение Лили Юрьевны на определенном этапе жизни было для Майи весьма авторитетным. Тышлер встретился с Алонсо. Но Альберто не говорил по-русски, а то, что он мучительно выдавал на английском, очень смутило Тышлера — тот испугался модернистского начала, которое было заложено в идее спектакля. Тогда Майя бросилась за помощью ко мне, что стало для меня неожиданностью. Я был еще молодым художником, но уже сделал несколько спектаклей в «Современнике» с Олегом Ефремовым и «Подпоручика Киже» на музыку Прокофьева в Большом теат­ре. Конечно, я с радостью согласился оформлять «Кармен-сюиту».

Нашел я общий язык и с Алонсо. Мастерской на тот момент я еще не обзавелся, и встречались мы в основном у меня дома на улице Немировича-Данченко. Алонсо был очень маленького роста, черный такой, жгучий, как все кубинцы, с копной угольных волос. Почему-то он решил, что сможет обходиться зимой в Москве без шапки, но не тут-то было. Тогда мы справили ему шапку-ушанку. Я сразу почувствовал, как одиноко и неуверенно кубинский хореограф чувствует себя в России без языка, без знакомых, и принял живое участие в его судьбе. Ввел его в самые диковинные богемные компании того времени.

Мы очень хорошо, весело и свободно проводили время, кутили, гуляли.
Но всякий раз, когда я с Альберто встречался, мы обязательно обсуждали
балет. Он на ломаном английском, на котором и я говорил не лучше,
пытался донести до меня свое видение. Помню, он все время повторял
по-испански слово «месть». Это стало отправной точкой в концепции нашего
спектакля. Когда мы друг друга понимали, Алонсо восклицал:
«Venсeremos!» — что означает «Мы победим!». А еще он очень полюбил
русское слово «сволочь» и употреблял его по поводу и без: «Вот сволочь,
опять этот танец не получается!»

Весь спектакль строился на перекрестном диалоге. На сцене Кармен и Хозе,
Тореадор и Бык, который одновременно и Рок. В финале они танцуют,
меняясь партнерами: Кармен с Тореадором, а Бык с Хозе — такой
перекрестный диалог в танце. Все в нашем спектакле имело двойственную
природу, поэтому и костюмы я предложил двухцветные: половина черная —
половина цветная. В Большом же все привыкли к классике, к традициям, к
пачкам, которой на героине «Кармен-сюиты» не было. Фурцева после
премьеры требовала, чтобы «ляжки Кармен прикрыли юбкой». Вообще,
спектакль ей категорически не понравился, она назвала его «откровенной
неудачей». Что касается балетного сообщества, мнения разделились.
Консерваторы не могли принять наш спектакль, даже такие просвещенные,
как Галина Уланова
или главный художник Большого Вадим Рындин. Они не понимали
авангардизма постановки. Если бы не активная борьба и сопротивление со
стороны Плисецкой и Щедрина, спектакль бы точно закрыли. А когда Фурцева
предрекла «Кармен-сюите» недолгую жизнь, Майя усмехнулась ей в лицо:
«Моя «Кармен» умрет, только когда умру я». Обе промахнулись — спектакль
пережил своих создателей. «Кармен-сюита» стала классикой и ставится по
всему миру. А Майю Плисецкую, воплотившую образ Кармен, раз и навсегда
узнали и полюбили любители балета всей планеты.