[ad_1]
О СВОЕМ ФРАНЦУЗСКОМ
— Практически никак. Я знаю буквально пару слов.
О ТОМ, КАК РАБОТАЛ СО СЦЕНАРИЕМ ФИЛЬМА «ВЕЛИКАЯ ИРОНИЯ»
— Его перевели на французский, актеры его прочли и в некоторых местах сделали замечания — так, мол, в разговорном языке не говорят, это лучше сказать иначе. И вроде бы все нормально получилось. Я всегда позволяю актерам немного импровизировать.
О РАБОТЕ НА СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ БЕЗ ЗНАНИЯ ФРАНЦУЗСКОГО
— Когда актер играет хорошо, это сразу понятно. Вы смотрите японский фильм, и вы видите, кто молодец, а кто не очень. Поэтому на съемках я чувствовал, если они фальшивили, доверял своему зрению. Вдобавок со мной всегда была франкоязычная ассистентка. Когда они начинали импровизировать и что-то добавлять от себя, я мог у нее спросить, не сказали ли они чего-нибудь ужасного, и она обычно отвечала: нет, они сказали то, что вы хотели, только своими словами.
О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
— Да, я, конечно, читал важных авторов: Достоевский, Толстой, Набоков… Вообще, в Америке очень ценят русское искусство. Россия всегда была важным ориентиром для наших художников. Книги, музыка, балет. Даже живопись. Кандинский — в Америке большая фигура…
О ПОСЕЩЕНИИ РОССИИ
— Да, я был в Санкт-Петербурге, когда он еще так не назывался. Там я был дважды. И в Москве тоже дважды, наверное. И я прекрасно проводил время. Точнее, один раз это был не самый приятный опыт, когда я давно еще впервые приехал в Ленинград. Это была короткая поездка, но я помню, что мне не понравился отель, вообще все казалось мрачным и отталкивающим. А потом, когда я вернулся, словно произошла какая-то волшебная перемена. Город вдруг стал выглядеть очаровательно, открыто, один из красивейших городов. И Москва тоже была прекрасна. Что это вы скривились? Не любите Москву?
В первый раз в 1960-е. Это было еще до всяких подвижек в отношениях, поэтому люди были очень настороже. Мы сперва приехали в Финляндию, и когда оказались в России, контраст был разительный, едва мы пересекли границу. Все вокруг на нас косились, это было довольно угнетающе. А мы просто пытались быть туристами, я тогда приехал с семьей. И мы в итоге уехали в Стокгольм раньше запланированного.
О ТОМ, КАК ИЗМЕНИЛСЯ ПАРИЖ ЗА ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
— Мне трудно сказать. Для меня он всегда был прекрасным и таким и остается. Вот Нью-Йорк точно сильно изменился. И не в лучшую сторону. У вас в России как, много велосипедов?
О ПРОКАТЕ
— Знаете, прокат раньше значил так много, а сейчас речь же в любом случае идет про две недели в кинотеатре, а потом всё, телевидение. И это очень печально, это губительно для кинематографа. Я думаю, что рано или поздно фильм пойдет в США, но, как все мои последние работы, на вот эти пару недель.
О КИНОСООБЩЕСТВЕ
— Я бы хотел быть частью киносообщества. Но я знаю, что это просто не так. Я живу Нью-Йорке, они все живут в Голливуде, где я почти никогда не бываю. Я не состою в Киноакадемии. Не хожу ни на какие встречи и всякое такое. Если мы где-то пересекаемся со Скорсезе или Спилбергом, мы можем мило раскланяться и перекинуться словечком: о привет, привет, как дела? Но мы никогда не пойдем ужинать или что-нибудь в таком духе. Я живу в Нью-Йорке, и я сам по себе.
О ЗАБАСТОВКЕ В ГОЛЛИВУДЕ
— Я всегда на стороне профсоюзов. Я член сценарного профсоюза, режиссерского профсоюза. Я вырос в семье, где никогда не шли на сделку с начальством, меня так воспитали. Я не очень хорошо знаю детали нынешней забастовки, но какие-то вещи очевидны. Например, что лица актеров нельзя использовать без их согласия. Иногда и гильдии бывают не совсем разумны, но чаще всего их требования справедливы, и по умолчанию я за них.
О СВОЕЙ ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ
— Нет, особенно не сказывается. Моя повседневная жизнь всегда была неизменной: я встаю, я пишу, я репетирую на кларнете, я делаю зарядку, вижусь с друзьями, иду посмотреть баскетбол или бейсбол. Примерно одно и то же. И мне всегда было трудно доставать деньги на фильмы, всегда были проблемы с дистрибьюцией. Я помню, «Матч-пойнт» показали в Каннах с большим успехом, и никто не хотел его брать, только одни люди сделали предложение — это была DreamWorks. Или «Полночь в Париже», которая оказалась одним из самых успешных моих фильмов. Никто не хотел за нее браться.
О ВОЗРАСТЕ
— Ты отчетливо чувствуешь, что жизнь конечна. Что ты, так сказать, сидишь в приемной Господа. И я прекрасно осознаю, что через несколько месяцев мне 88, и я не знаю, сколько времени мне еще отпущено в этом мире. И при этом прошлое действительно — и я слышал это и от других людей — было словно вчера. Я помню даже школьные годы, как я был мальчишкой, помню своих друзей: как их звали, где они сидели.
Что я плохо помню, так это мои фильмы. Когда я заканчиваю фильм, я никогда к нему не возвращаюсь. И мне порой, знаете, пересказывают шутку, я говорю: окей. А мне говорят, это ж твоя шутка из твоего фильма! А я этот фильм видел, не знаю, 50 лет назад. Мне когда-то давным-давно актер Ричард Бёртон сказал, что не смотрит на собственные роли, и я, помню, подумал, как это странно, как это вообще возможно.
А потом я стал режиссером и посмотрел один или два своих фильма, и это было ужасно: о Господи, какой мрак, можно я это пересниму, это поменяю? Но нет, нельзя! Так что я зарекся. Законченной работой ты всегда будешь разочарован. Вот черновая сборка фильма: ты что-то снял, это было весело, склеил, наложил музыку. Смотришь — и как холодный душ, я такого не ожидал. И ты начинаешь что-то править, и фильм становится лучше. Но он всегда будет хуже, чем то, что изначально было у тебя в голове. Когда я придумываю, все выглядит таким красивым, таким интересным, таким драматичным или смешным. А то, что реально получается, уже не очень-то.
(Станислав Зельвенский, «Кинопоиск», 26.09.23)
[ad_2]
