[ad_1]
Лауреат Патриаршей премии по литературе имени св. Кирилла и Мефодия Виктор Иванович Лихоносов покинул этот мир. Писателю было 85 лет. В прошлом учитель, он всегда волновался, будут ли читать дети, а главное, что будут читать.
Виктор Лихоносов ушёл после тяжёлой продолжительной болезни в ночь на 9 августа 2021 года в ковидном госпитале Краснодарского края. Герой труда Кубани и почетный гражданин Краснодара, обладатель литературных премий, он переписывался с Борисом Зайцевым, а в юности был замечен Твардовским.
Увы, самое подробное перечисление наиболее ярких фактов не передаст тепла, обаяния, интонаций одаренного Богом человека, которого нет рядом. Но отчасти передаст его теплоту и харизму сердечный разговор с другом и современником, мастерски записанный тем, кто любил Виктора Ивановича.
Публикуем отрывки из беседы с Виктором Лихоносовым о родине, эмиграции и школьных уроках литературы журналиста «Российской газеты» Дмитрия Шеварова. Интервью состоялось в 2016 году.
Виктор Иванович Лихоносов:
“Мне судьбу выстроил Бунин… ”
«В последний день апреля Виктору Ивановичу Лихоносову исполнится 80 лет. Его рассказы и небольшие повести – одно из тихих чудес отечественной литературы.
От души удивляюсь тому, что организаторы ежегодного “Тотального диктанта” до сих пор не обратились к Лихоносову, к его ясным и пронзительным текстам.
Виктор Лихоносов, из выступления в городе Щекино: “Все говорят, что дети такие-сякие, не читают, но это мы, взрослые, виноваты, что не даем вам хорошие книги…”
Ведь это о нем Твардовский говорил: “Проза у него светится…” Это его любили как младшего брата Юрий Казаков, Юрий Домбровский, Василий Белов, Виктор Астафьев… Это Лихоносову, тогда молодому провинциальному учителю, писали из Парижа великие старики первой волны русской эмиграции Борис Зайцев и Георгий Адамович.
“Мне не только понравилась ваша книга, нет: я очарован ею…”, – писал Адамович. “У вас свежее и доброе дарование…” – прибавлял Зайцев.
Еще в юности заметил: первый признак большой литературы – это когда хочется написать автору что-то благодарное и тем продлить очарование от прочитанного.
…Виктора Ивановича не отпускают из Краснодара хлопоты о семье, о журнале, который он много лет редактирует. Но вот на днях пришло письмо, подписанное: “Ваш неунывающий Виктор Лихоносов”. В письме были ответы на мои вопросы.
– Какие дни в детстве вспоминаются вам чаще всего?
– Те, что связаны с матерью. Я жил в Новосибирске. Вот какой-то день: матушка уехала выкапывать картошку к деревне Ересной, а я, маленький, до вечера жду ее… А в другой раз она поехала через Обь в центр, а я с крыши выглядываю появление пригородного поезда, боюсь, как бы чего с ней не случилось… В этой тревоге – мотив всей моей жизни после войны без отца.
– Круг своего детского чтения вы помните?
– Какой круг? Я в футбол играл. Помню, в нашей 73‑й школе учительница литературы Антонина Ивановна Гитченко вдобавок к программе читала нам “Флаги на башнях” Макаренко. То читала, то пересказывала. Но я больше театром интересовался, а книги – так…
– Где же вы нашли театр?
– Как где?! У нас “Красный факел” был – почти Вахтанговский! У нас Евгений Матвеев играл! А спектакли какие: “Чайка”, “Варвары”! Я заболел театром. Мама говорила: “Ты чего, в артисты собрался? Это разве дело?” А я с дружком своим Юрой Назаровым во Дворце пионеров, в драмкружке, играл Хлестакова, Аркашку Счастливцева, Бобчинского и Добчинского…
– И вы вместе с будущим народным артистом поехали поступать в театральное…
– Слава Богу, что меня в этот вертеп не пропустили. Но осталась наша дружба с Юрой Назаровым. Мы потом жили в разных городах, но он, влетевший в театральные эмпиреи, никогда не бросал меня, прозябавшего в болоте.
Очень крепко поддерживал письмами, вызывал меня на съемки “Андрея Рублева”, когда снимался у Тарковского. Он влиял и влияет на меня своей бесконечной добротой…
– В Краснодаре вы окончили пединститут и пришли в школу учителем литературы, но это тоже не стало вашим призванием…
– Мне было трудно работать в школе. У меня же с детства, с войны, плохо со слухом. К тому же я не знал и не любил методик. Я заставлял ребят учить наизусть отрывки из летописей. И за то, что прочитали, ставил пятерки.
– Так что же привело вас в литературу?
– Думаю, меня завела в литературу моя душа. После того как я не попал в артисты и уехал из Новосибирска на юг, все способствовало одинокому созерцанию. Тогда я открыл для себя Бунина и тотчас полюбил его мелодию мерцания жизни.
Несколько лет назад Святослав Бэлза вручал мне Бунинскую премию, и я сказал: “Мне судьбу выстроил Бунин”.
Книга вдовы Бунина Веры Николаевны, подписанная ею и присланная мне из Парижа, взрастила мое чувство к русской эмиграции и бросила какое-то зернышко в замысел романа о Екатеринодаре “Наш маленький Париж”.
Возможно, под влиянием Бунина нечаянно сложился мой первый рассказ – “Брянские”. Твардовский напечатал его в “Новом мире”.
– Сегодня трудно представить, какое это было событие для молодого писателя – напечататься у Твардовского в “Новом мире”! Вам же было всего 27 лет.
– Когда Твардовский умер, я написал его вдове, Марии Илларионовне, что Александру Трифоновичу я обязан самой жизнью. Если бы в 1963 году он не опубликовал мой рассказ, я промыкался бы всю жизнь и никогда не раскрыл бы ни своих способностей, ни души.
– А как получилось, что ваши рассказы прочитал в Париже друг Бунина старый русский писатель Борис Константинович Зайцев? Вы ведь даже переписывались…
– Сперва зачаровал меня Зайцевым Олег Михайлов, который больше других, как-то уже по-домашнему, общался с ним в письмах еще с 1950‑х годов.
Кажется, последнее письмо Зайцева из Парижа с авеню де Шале было именно к Олегу Михайлову. Олег Николаевич всякий раз говорил о Зайцеве как о родном человеке. А в 1967 году побывавший в Париже Юрий Казаков прокрутил мне на даче свою беседу с Зайцевым.
Поразили меня старая речь, забытый московский распев. И Казаков чуть ли не потребовал, чтобы я послал свои первые книжки Борису Константиновичу.
Так судьба соединила меня, советского, с тихим православным, очень праведным, “последним русским писателем в изгнании”.
Орфография в его письмах вздыхала забытыми “ерЪ” и “ять”… Зайцев будто протянул мне руку из уходящего поезда.
– Книги Зайцева лежали под спудом в спецхранах и оставались запретны до самой перестройки. Сейчас их можно легко купить, но доходят ли они до читательских сердец? Иногда кажется: что-то умерло или в этих книгах, или в нас…
– Умерло долго державшееся в русских сердцах чувство трагедии, свершившейся после 17-го года, и тайное сожаление “о погибели Земли русской”. Люди, упокоившиеся на чужбине и еще жившие, нам казались волшебно другими.
Была жажда узнать про них побольше. Эта святая наивность, склонность преувеличивать отвергнутое коммунистами, это чутье к заповедному в поколебленной родной истории, интерес к судьбе “рыцарей тернового венца” – все это быстро выветрилось с обрушением на нашу землю свободы.
Все непозволенное пришло с запозданием. То же и с Зайцевым. Почти никого не осталось ни на Арбате, ни на Волхонке, кто заплакал бы над рассказом “Улица Святого Николая”.
– О чем бы вы сейчас написали Зайцеву, будь он жив?
– Сейчас я, постаревший, писал бы ему, наверное, уж совсем по-родственному: про дорогие ему калужские места, покаялся бы, что так и не съездил в родное ему Притыкино, и оттого не написал ему, что там, как там?.. Поплакал бы и по любимому им Олегу Михайлову, сгоревшему… на даче в Переделкине…
– В 1969 году вас поддержал своим словом еще один старый эмигрантский литератор – замечательный поэт и критик Георгий Адамович.
Читая его письмо к вам, я думал: вот была тогда наша литература расколота на две части, но эти части при каждой возможности поддерживали друг друга. А возможно ли хоть что-то подобное сейчас?
– И сейчас, наверное, есть примеры горячей умной щедрой поддержки, мы просто до какой-то поры не знаем. Талантливого молодого человека не грех и перехвалить. Для старших молодой талант – это любимый собрат, надежда, смена.
И Зайцеву, и Адамовичу в старческом сиротстве хотелось русского родства с соотечественниками в России. Я крестьянский сын, и до сих пор не могу опомниться: за что Георгий Викторович, тонкий петербуржец, так хвалил простенького начинающего писателя?! Разве мог он вдали предчувствовать, что я обречён написать роман “Наш маленький Париж” о старом Екатеринодаре?..
– Многие годы сердечная дружба связывала вас с Юрием Казаковым – писателем совершенно особенной чистоты и музыкальности слова.
– Юрий Казаков открыл меня, поддержал, поверил в меня.
Счастье, когда не политика, не идея борьбы с властью, не что-то там хитроватое соединяет художников, а тихая страсть к музыке речи, к красоте. Нынче такого в искусстве все меньше и меньше.
Юрий Казаков – это, как и Бунин, мелодия, которую если вдруг услышишь, не захочется прервать. А его так мало печатают…
– А какого писателя вы назвали бы сердцем русской литературы?
– Пушкина, конечно.
– Сейчас много споров вокруг школьной программы по литературе. Если бы у вас была возможность, по какому принципу вы бы её составили?
– Идти надо от родного. Прочитайте на уроке отрывок о матери из “Жизни Арсеньева”, а потом об отце, это уже в конце романа Бунина. Но перед этим надо поговорить надо с ребятишками: ну как, у вас бабушки у всех есть, мамы?..
А вот Иван Алексеевич уехал, родину потерял, тосковал. Думал: где там могила матери, ее и не найдешь теперь. Вот посмотрите, как он писал и сколько в этом музыки, грусти, нежности, поздних слез.
Важно не просто вспомнить биографию Бунина, а душой приклониться к тому, о чем он пишет, вызвать в детях это изумительное чувство родства.
Учитель на уроках русской литературы должен стать родителем. Поменьше долдонить, а побольше вслух детишкам читать, просто представлять эту красоту художественной литературы, этого мира русского.
А таких строк чудных, как у Бунина, очень много в нашей словесности. Они и у Толстого, конечно, есть. И если говорить о любви, то, может, из “Двух гусар” взять, страницу-полторы прочитать…
– Какой книги не хватает сегодня русской литературе, какого писателя?
– Не хватает писателя, который, охватив в своем романе или повести нашу запутанную, поистине технократическую жизнь, просквозил бы ее исторической мелодией – типами, речами, родной сокровенностью…
– Если бы сегодня вы были молодым писателем, какую книгу вы бы написали?
– Нынче я бы вообще не посмел что-то писать. Я бы испугался этого разгула наглости и почти полной пропажи в обществе некогда знакомых мне наивности, простодушия, идеализма…
– У вас есть книга “Записи перед сном”, которую я много раз перечитывал. О чем вы сейчас думаете по ночам, если не спится? Что записывается?
– Я уже не записываю. Но вот на встречах в школах всегда прошу ребят: ведите дневнички хоть пустячковые.
Мамы, бабушки – они же стареют. Пишите-пишите, пока они живы! Что бабушка рассказывала, что она попросила, как она ругала вас.
Вот ты набегался, вернулся домой, бабушка тебя чаем напоила, так ты так и запиши просто: “пили чай с бабушкой”. Пройдет время, и любой пустяк трогателен и дорог будет.
Виктор Лихоносов. Заветные строки
Из “Записей перед сном”, 1987:
Чтение – это неторопливое участие души в событиях и поворотах судеб героев. Так, сейчас почти никто не читает.
Растянуть время чтения – значит замедлить расставание с эпохой, которая только в книге и есть.
Когда читаешь быстро и много, душа не успевает пропитаться. Не потому ли мы такими дергаными стали, что рвем из книг одну информацию?..
Из рассказа “Люблю тебя светло”, 1968:
Вы помните, как мы начинали жить? Помните, сколько ночей прокурили, книг перебрали и сколько раз мчались в общих вагонах с бабками Марьями и необидчивыми Иванами? Беднее, что ли, была наша юность, чем у осторожных сверстников наших?
Да, лучше мы век будем сдавать бутылки из-под кефира, но зато в редкие свидания мы потянемся пешком в Верею, в Боровск, вдоль Протвы-реки, любуясь старой русской окраиной и чистыми детскими лицами…
Из рассказа Виктора Лихоносова “Когда-нибудь”, 1960‑е:
Вечером за Россошью нас долго не отправляли с какой-то маленькой станции. Я ехал в последнем вагоне.
Весь я был настроен на одно, и то, что жило и шумело под боком, не задевало меня, не занимало, как прежде, а всякие глухие полустанки, вид оставшихся за вагоном окрестностей, темное поле под откосом, его запах, чувство необозримого в засыпающей густоте ночи простора и песни из репродуктора в палисаднике близко и тонко отзывались во мне.
Откуда вдруг приходит такое? Откуда приходит стеснительное чувство любви к жизни…
– Подъезжаем, – сказал кто-то спросонок.
Из досье “РГ”
Виктор Иванович Лихоносов родился 30 апреля 1936 года на станции Топки. Его отец, железнодорожный рабочий, погиб на фронте. Жил с матерью на окраине Новосибирска.
В 1961 году окончил историко-филологический факультет Краснодарского педагогического института. Учительствовал в кубанских станицах. Первую книгу выпустил в 1966 году. В 1988 году стал лауреатом Государственной премии РСФСР за роман “Наш маленький Париж”.
Лауреат премии “Ясная Поляна” в номинации “Выдающиеся творческие достижения в области русской литературы” (2003). Живет в Краснодаре. Главный редактор литературно-исторического журнала “Родная Кубань”.
Памятное
Борис Зайцев – Виктору Лихоносову. Париж, 7 февраля 1967 года.
Дорогой Виктор Иванович, обе книжки ваши получил, большое спасибо. Прочитал и порадовался: дарованию, свежести вашей и молодости. Это все в ваших рассказах есть, и никакого указательного перста… Всячески желаю вам сил и творчества, “и во всем благого поспешения”. У вас свежее и доброе дарование…
Валентин Распутин – Виктору Лихоносову, 19 сентября 1981.
Витя, дорогой, всегда любил тебя и люблю… Гоголь, начиная работу, прежде составлял молитву на успешность ее завершения, – твоей ли, его ли, своей ли молитвой готов и я и буду просить, чтоб все у тебя было хорошо. Это нам только кажется, что мы можем работать поодиночке – если мы что-то и можем, то потому, что вместе.
Текст публикуется в сокращении
«Российская газета – Неделя» № 92(6960), 2016 г.
Интернет-версия
[ad_2]
